Социальные кризисы: фактор солидарности
Экономические факторы, при всей их значимости, конечно, не могут определять все процессы, происходящие в разных подсистемах сложного общества. Ведь сложность проявляется, в частности, в том, что эти подсистемы далеко не всегда развиваются синхронно и в одном направлении. Осознавая это, некоторые современные исследователи выдвигают на первый план уровень солидарности общества. По мере своего развития оно становится все более дифференцированным, «разделенным», и поддерживать его стабильность трудно. Для этого необходимо интегрировать отдельные компоненты в единое целое, постоянно координировать деятельность многочисленных и очень разных групп населения, регулируя и отлаживая их отношения.
Понятие «солидарность», на первый взгляд, может показаться «ненаучным» из-за его неопределенности. Уровень кооперации невозможно измерить и точно градуировать. Однако для социологов это неточное понятие крайне важно: если солидарность, тесно связанная с кооперативностью и альтруизмом, отсутствует, то общество просто не сможет функционировать, оно распадется на отдельные группы или множество индивидов, которые будут преследовать исключительно эгоистические цели [78].
В простых, небольших по численности первобытных обществах, члены которых связаны родством и коллективистскими нормами поведения, степень солидарности, конечно, очень высока. Это – естественная, имеющая природную, биологическую основу общинная (или «роевая») солидарность людей, которые знают друг друга с рождения, вместе борются за выживание, воспитывают детей и делят пищу. Однако такая солидарность имеет, по крайней мере, один существенный недостаток: она ограничивается узкими рамками группы, причем эти рамки маркируются очень четко, отделяя «своих» от «чужих» почти непреодолимой пропастью. Альтруистические принципы солидарности и взаимопомощи в эпоху первобытности не распространялись на чужаков, они считались «нелюдьми» и нормы взаимоотношений, принятые между «своими», на них не распространялись. Мир в то время представлял собой множество автономных изолированных друг от друга обществ, которые, конечно, могли заключать союзы и браки, обмениваться редкими престижными вещами, но главным образом старались избегать контактов или воевали.
В сложном обществе солидарность гораздо менее устойчива и определенна, однако она все-таки существует – в том числе и на уровне малых групп, которые сохраняются в эпоху цивилизации в виде семьи, корпорации, клана, сельской общины или купеческой гильдии. Такой вид солидарности, унаследованный от прошлых времен, хорошо изучен и социологами, и психологами. А вот солидарность нового типа – так называемая «ультрасоциальность», способность вступать в кооперацию с неродственниками и в очень больших группах, где люди не знают и даже не видят друг друга, – такая солидарность остается загадкой. Как сотрудничающий коллектив расширяется от маленькой группы до группы большого и очень большого масштаба? Как разрушаются прочные барьеры между людьми, поставленные родством?
Механизмы этого процесса пока неясны, но сам факт расширения сотрудничества и роста «ультрасоциальности» именно в эпоху цивилизации неоспорим. Характерно, что этот рост сопровождался появлением новых идеологических маркеров-символов, благодаря которым «чужие» люди могли обозначать и воспринимать себя как сотрудничающую группу [79]. Очевидно, важную роль здесь играла конкуренция, «борьба эгоизмов», побуждающая, как ни парадоксально это звучит, к объединению: как и прежде, в эпоху первобытности, наибольшие преимущества были у внутренне сплоченных групп, только теперь эти группы формировались на других основаниях – профессиональных, религиозных, классовых и т.д.
Но помимо конкуренции, которая слишком часто служит для социологов «палочкой-выручалочкой», не стоит забывать, что солидарность и альтруизм потенциально заложены в человеке: согласно каббале, они присутствуют в нем в виде информационной записи «решимо», воспоминания о бывшем, исчезнувшем состоянии единства. Переход от полной разъединенности к единству – основная цель эволюции, поэтому вполне закономерно, что стержневой линией истории было расширение границ солидарности: от родовой или соседской общины к племени или племенному союзу, а потом – к государству или еще более крупной общности – цивилизации, часто включающей много народов и государств. Становление сложного общества было поворотным моментом на этом пути: люди, конечно, продолжали ощущать себя частью малых групп, близкого окружения, но одновременно и частью других групп, более крупных и далеких.
У такой расширенной солидарности тоже имеются изъяны. Альтруистическая сила предстает здесь не в своем чистом, совершенном виде, она смешана с разъединяющей силой эгоизма, действует несамостоятельно и неосознанно. Такая специфическая, характерная для «нашего мира» солидарность, которую можно назвать эгоистической солидарностью, поверхностна и неустойчива, соседствует с этническими, религиозными и социально-классовыми конфликтами.
Кроме того, в отличие от «естественной» солидарности малых групп она далеко не всегда вызывает интенсивные эмоциональные переживания, ее витальная сила не слишком велика, хотя при экстраординарных обстоятельствах может возрастать. Это часто происходит во время освободительных движений, войн и особенно перед угрозой иноземных вторжений. Одна из таких ситуаций была блестяще показана в романе Л. Толстого «Война и мир», в описаниях событий 1812 г.: сословные перегородки рушатся, общие интересы преобладают над частными, и общество (или, по крайней мере, основная его часть) чувствует, думает и действует как один человек. Однако такие состояния обычно не длятся долго.
И, наконец, солидарность в сложных обществах часто имеет принудительный характер, формируясь под давлением государства, которое располагает большими средствами для ее поддержания: используются административные структуры и военные силы, материальные стимулы, моральные нормы и идеологические лозунги. Здесь стоит заметить, что марксистское представление о государстве, прежде всего как аппарате насилия и классового господства, не выдерживает проверки фактами и уже давно раскритиковано. Помимо подавления государство, даже в древневосточных деспотиях, выполняло важнейшие для общества функции: организовывало и координировало хозяйственную деятельность, регулировало социальные отношения. Там, где потребность в координации была выше, быстрее совершался переход к централизованной государственности. Так, в Древнем Египте объединение страны и сильная власть имели жизненно важное значение для экономики: природные условия требовали создания единой ирригационной системы, поддерживать которую можно было только централизованно. Во времена смут и распада единой государственности эта система немедленно приходила в упадок, поэтому восстановление прежнего порядка вещей было неизбежным.
Появление государства было также ответной реакцией на критически высокий уровень имущественной и социальной дифференциации, которая ставила под угрозу целостность общества. Регулируя социальные отношения «сверху», власть ставила преграды на пути чрезмерного развития эгоизма, оберегала человека от стихийных проявлений его «самости», оказывая дисциплинирующее воздействие. Возникновение государства иногда сравнивают с пробуждением контролирующего «Я» в сознании взрослеющего ребенка. На смену спонтанности поведения приходит осознание себя и понятие «другого», а самое главное – начинают усваиваться нормы, по которым должны строиться отношения с этим «другим».
Поэтому, сколь бы ни была поверхностной, «механической», принудительной замешанная на эгоизме солидарность в сложных обществах, ее не стоит недооценивать. Она все-таки приучала человека ощущать себя – хотя бы временами – частью не только близкого окружения, но и большого целого, и действовать, с точки зрения социологов, «внерационально», т.е. ориентироваться на групповой интерес, даже если это действие требует жертв и совершается во имя незнакомых людей.
Неустойчивость солидарности, тесно сросшейся с эгоизмом и лишь иногда противоборствующей ему, – еще одна глубинная причина периодически повторяющихся кризисов и циклически-волновых ритмов развития цивилизаций. Едва ли не впервые эту проблему досконально проанализировал арабский мыслитель и политик XIV – нач. ХV вв. Ибн Халдун. В своем монументальном труде «Мукаддима: введение в историю» он предложил теорию политических циклов, связывая расцвет и падение государств или правящих династий с уровнем солидарности, которую обозначил словом асабия (в буквальном переводе с арабского – «чувство группы», «участие в общих делах») [80].
Сравнивая две этнические группы средневекового Магриба – берберов, «людей Пустыни», живущих общинами, и цивилизованных арабов, «людей Города», Ибн Халдун отметил, что асабия очень сильна в маломасштабных, простых обществах, где способность к коллективным действиям повышает шансы на выживание. В городах – оплотах цивилизации, напротив, солидарность слаба и уменьшается по мере достижения экономического процветания. Наибольшую опасность, с его точки зрения, представляет тяга к роскоши. Ее жертвами становятся главным образом «верхи», правящая династия, в результате усиливается конкуренция, ведущая, с одной стороны, к изнеженности, а с другой – к расколу. В условиях материального достатка население растет быстро, а в ответ власти усиливают меры принуждения и притеснения. В конце концов, уровень асабии резко падает, общество слабеет и становится легкой добычей для завоевателей. «Люди Пустыни», не имеющие никаких технических преимуществ, могут одержать победу над «людьми Города» только благодаря своей сплоченности, но, установив новую династию, с течением времени повторят путь своих предшественников.
Теория Ибн Халдуна, который считается первым социологом в современном смысле слова, вызывает большой интерес у исследователей и даже используется как основа для математического моделирования исторических циклов [81]. И действительно, в истории часто случается так, что в полном соответствии с теорией Ибн Халдуна солидарность уменьшается на этапе, когда цивилизация находится на подъеме и переживает расцвет экономики. Так было, например, в Риме во II-I вв. до н.э., когда Республика, победив Карфаген и Грецию, стала крупнейшей морской державой, охватывающей почти все Средиземноморье. Благодаря огромным контрибуциям, потоку рабской силы, грабительским налогам с провинций Рим сказочно разбогател. Однако, несмотря на все успехи, политические и экономические (рост торговли и ремесла, совершенствование методов ведения сельского хозяйства), общество явно утрачивало солидарность: обострялись противоречия между буквально всеми социальными группами, распадались нравственные нормы, уходила в прошлое простота нравов, стал забываться принцип «общей пользы», – и никакие запреты не могли остановить тяги к роскоши. Результатом стали гражданские войны и восстания рабов.
Таким образом, важная особенность развития цивилизаций была подмечена очень точно: внешние успехи, экономический подъем и технические достижения не гарантируют их благополучие. Более того, выдающийся английский историк А. Тойнби в ХХ в., проанализировав огромный фактический материал, пришел к выводу, что по мере укрепления власти над окружением начинается не рост, а, напротив, процесс надлома и распада.
Но бывают ситуации, когда кризисы в разных подсистемах общества происходят одновременно, и синхронизация многократно усиливает их эффект. В этом плане «идеальную модель» представляет собой тотальный кризис, охвативший Западную Римскую империю накануне варварского завоевания: он затронул все слои общества и все сферы его жизни – от политической до религиозной.
Вместе с тем, повышение уровня солидарности и экономический рост могут иметь место в цивилизациях, которые неотвратимо клонятся к упадку, причем это нисколько не влияет на их судьбу. Самый яркий пример – Египет в VII-VI вв. до н.э. Накануне гибели эта древняя и не слишком восприимчивая к новшествам цивилизация наконец освоила железо, экономика шла на подъем, наблюдался невиданный ранее рост товарно-денежных отношений и частного землевладения. Новации в экономике сопровождались объединением страны, усилением политического авторитета Египта, расцветом культуры и консолидацией общества, которое пыталось противостоять иноземным вторжениям. Однако в 525 г. до н.э. Египет был без особого труда завоеван персами [82].
Стало быть, есть и другие, более глубинные ритмы, которые управляют жизнью отдельных цивилизаций и всей мировой системы в целом. Эти медленные «большие» циклы связаны с духовной эволюцией человечества и сменой культурных макросистем, которые формируют духовные смыслы и ценности, объясняющие мир и подталкивающие к отработке эгоизма в той или иной стадии его развития.
[78] Collins R. Sociological Insight. N.Y., 1992. P. 23.
[79] Richerson R., Boyd R. The Evolution of Human Ultrasociality // I. Eibl-Eibesfeldt, F. Salter (eds). Ethnic conflict and Indoctrination. Oxford, 1998.
[80] Ibn Khaldun. The Muqadimmah: An Introduction to History. N.Y., 1958. V.1. P. 374.
[81] Связь между экономическим процветанием и моральным упадком общества, растлевающее воздействие роскоши отмечали и задолго до Ибн Халдуна, но именно в его теории критерием жизнеспособности общества является солидарность. Современные трактовки этой теории см.: GellnerE. Muslim Society. Cambridge, 1981. Турчин П.В. Историческая динамика. На пути к теоретической истории. М., 2007. С. 80-83.
[82] Перепелкин Ю.Я. История Древнего Египта. СПб., 2000.