Дорогая утрата
В полумраке больничной палаты Максима начал бить сильнейший озноб. Он никак не мог справиться со своим волнением, и потому боялся заговорить. Таисия Петровна и раньше попадала время от времени на больничную койку, но на сей раз, что-то подсказывала Максиму, что положение очень серьезное. Иссиня-бледное лицо ее почти сливалось с белизной накрахмаленной наволочки, оно было каким-то уж слишком суровым, и оттого казалось совсем чужим. Глядя на закрытые глаза и плотно сжатые губы своей дорогой бабуленьки, он замер как вкопанный, едва дыша, не в силах приблизиться. В горле у него стоял комок.
Наконец, Таисия Петровна открыла глаза и в них засветилась радость узнавания.
– Ты успел, мой родной. Как хорошо, я уж боялась, что не дождусь тебя, – вымолвила она, таким чужим, слабым, сипловатым голосом. – Подойди ко мне, мальчик мой.
В их вечном тандеме Максим всегда был ведомым, и потому именно этот совсем несвойственный ей беспомощный оттенок в голосе окончательно выбил у Максима почву из-под ног. Он шагнул к ней и встал перед кроватью на колени. Чтобы скрыть сжигающую его тревогу, и не испугать ее своим беспокойством, он взял нарочито шутливый, даже несколько развязный тон.
– Кто это вам позволил, мадам, вести себя столь неподобающим образом? Как ты дошла до жизни такой? Я жду отчета о твоем безобразном поведении!
– Похудел-то как, малыш мой, оброс на этом озере, глазенки, вон, совсем ввалились, – она с трудом подняла руку и погладила его по щетинистой щеке тыльной стороной ладони, словно не слыша, о чем он ее спросил.
– Конечно, ты же меня забросила совсем, сбежала к каббалистам. Вот, подлечат тебя тут, заберу домой без всяких разговоров, прикую к мартену, будешь мне опять свои знаменитые борщи варить и картофельные драники жарить мои любимые. Чуяло мое сердце, не надо было тебя от себя ни на шаг отпускать!
– Ты и так постоянно у моей юбки, не правильно это. Я ведь понимаю, что и не женился до сих пор из-за меня. Уж больно я была переборчива, все считала, что моего дорогого Максика ни одна девица недостойна. Теперь, вот, освобожу тебя, а ты женись, непременно, пообещай мне, слышишь! Мужчине никак нельзя без женщины, он слабеет, хиреет… Хотя у него цель и на первом месте, но у нас говорят: «Муж и жена – Шхина между ними»…
– А у нас говорят: «одна сатана», – неловко пошутил Максим, и мгновенно попытался исправить свою оплошность, чтобы успокоить бабку, видя, что волнение ей во вред, – Хорошо, хорошо, могу вам расписочку написать, госпожа-хорошая. Прямо завтра и женюсь, а ты что же, под венец меня разве не поведешь, невесту мою не покритикуешь, косточки ей не перемоешь? Так и будешь тут в койке валяться?
– Пора мне, милый, рубашечку сменить…
– Мне выйти? – засуетился Максим, поняв ее буквально, – может, медсестру позвать, ты вспотела? Где у тебя рубашка, я подам…
– Нет, – слабо улыбнулась бабка, – я про ту, что уже почитай восемьдесят лет ношу. Поистрепалась она. Ты не горюй обо мне, не убивайся. Я быстро вернусь, прямо туда и сразу же обратно. Учитель сказал, что когда душа человека после смерти предстает перед Творцом, она не может долго вытерпеть стыд от своей неисправленности. В Его свете ей все пороки сразу видны…, ну, и она потому торопиться назад, в наш мир…. Так что, мы увидимся совсем скоро… Вот, женишься, родишь девочку, это и буду я. Таечкой назови…
– А если мальчика, – спорил Максим срывающимся голосом, уже не скрывая слез, – как же быть? Значит, мы не встретимся?
– Нет, Творец не допустит, девочка…, а мальчика – ш-ш-ш…, – прошептала бабка уже едва слышно.
Глова ее немного повернулась набок, а из носа вытекла тоненькая струйка сукровицы. Максим прикрыл ей глаза, и прижался губами к еще теплой сухонькой ручке, покрытой светло-коричневыми крупными веснушками, чувствуя горьковато-соленый привкус собственных слез.
Все, что происходило потом, Максим воспринимал, как сквозь туман. Семен взял на себя все заботы по оформлению бумаг, заказал цинковый гроб, купил билеты на самолет, дозвонился до Москвы, чтобы договориться о кремации.
На маленьком погосте собралось человек десять бывших сослуживцев, да пара старушек, которые пришли скорее из любопытства, чем побуждаемые искренним сочувствием.
Наконец, урна с прахом была погребена, и рядом с тремя дорогими холмиками вырос четвертый.
– Макс, может, ты хочешь остаться один, – спросил Сеня, не покидавший его ни на минуту в эти скорбные дни, – я могу полететь пока один, а ты попозже, как оправишь, придешь немного в себя.
– Нет, полетим вместе, – твердо ответил Максим, – я тут один в этой пустой квартире, где все напоминает о ней, совсем с ума сойду. Завтра девять дней, помянем, съездим на кладбище, как полагается, и все. – Он сделал нажим на последнем слове, так, будто поставил точку, приняв какое-то важное для себя решение. – Бери билеты на воскресенье.