Ритуальный раритет
Мила позвонила в воскресенье рано утром, чтобы с гарантией застать Максима дома, что называется, тепленьким.
– Максим, ты женщин по утрам принимаешь? – Спросила она загадочным голосом.
– Нет, – ехидно отозвался, стараясь попасть ей в тон Максим, – по утрам я принимаю душ и кофей, но женщин, которые в этот ранний час случайно оказываются в моем доме, могу тоже угостить чашечкой этого дивного напитка.
– Тогда, давай, вари быстрее, я уже лечу, почти у твоего дома, скоро поднимусь.
Максим вскочил с постели и начал судорожно распихивать по углам разбросанные повсюду шмотки и грязную посуду.
«Лети, лети, голубь мира, – подумал он злорадно, – сдается мне, что дядюшка Сэм решил выбросить белый флаг».
Однако он ошибся. Мила привезла его сумку с вещами, сообщив нейтральным голосом, что наконец-то подвигла мужа на ремонт. Она даже специально сделала нажим на слове «мужа», словно речь идет о человеке совершенно Максиму не знакомом. Он внутренне нахохлился, но виду не подал, и стал говорить о разных пустяках, вроде запущенной квартиры, и как было бы хорошо, тоже навести здесь хоть маломальский порядок и уют, но у него, мол, совершенно не доходят да этого руки.
Они выпили кофе, и Мила засобиралась на работу, сказав напоследок:
– У меня к тебе нахальная просьба, можно мы с детьми поживем пока у тебя? Сеня там будет потихоньку ковыряться, ты же знаешь, какой он обстоятельный, а мелкоте вредно дышать пылью. Ты ведь, кажется, целыми днями на работе пропадаешь… Я буду их из школы приводить прямо сюда, а вечером забирать домой, чтобы тебе не мешали.
– Конечно, какой разговор, – поспешно согласился Максим, – живите, сколько хотите, места полно. Я только буду рад. Могу по такому случаю даже взять над ними шефство и приходить с работы пораньше, когда знаешь, что дома кто-то есть… Можешь и на ночь не забирать, они же мне как родные, – сказал он с какой-то особенной грустью в голосе, а потом, чтобы загладить свою непроизвольную сентиментальность, более сдержанным тоном добавил, – Зачем же ты сама сумку-то тащила, я бы зашел.
– Да я квартиру разгребала к ремонту, а она стоит под столом, и деть ее сейчас, решительно, некуда. Вот, решила привезти, не беспокойся, она совершенно не тяжелая.
После ухода Милы, Максим не без колебаний открыл сумку и ахнул. Прямо поверх ее содержимого лежал кинжал с мальтийским крестом.
«Какой же я кретин! Столько времени подвергал близких мне людей, да еще детишек маленьких такому риску! Эти люди могли и к ним нагрянуть, а если бы кто-то из малышей оказался в этот момент дома? Или того хуже – любопытная детвора могла запустить в сумку свои носишки! Что же мне с ним делать-то? Меня уже обыскали по полной программе, и соваться им сюда еще раз, смысла нет. Скорее всего, наблюдают за мной исподтишка, ждут, что я рано или поздно приведу их к кинжалу. Что же ты за зверь такой таинственный?» – сказал Максим, получив, наконец, возможность рассмотреть его как следует.
Для начала Максим решил отчистить рукоять кинжала, она была настолько грязной, что драгоценные камни, украшавшие ее, совершенно утратили свой блеск, и казались обычными стекляшками. Он вспомнил, как бабка когда-то рассказывала ему, что бриллианты лучше всего мыть нашатырем. Раздобыв в домашней аптечке склянку с этой зловредной, едкой жидкостью, чертыхаясь и отфыркиваясь, Максим принялся за работу, ласково приговаривая: «Сейчас мы тебя, лапушку, помоем, чтобы ты вырос и превратился в большой красивый меч!». Словно в благодарность за усилия, камни заискрились, засверкали, но самый большой сюрприз ожидал его, когда он отмыл центральный крупный самоцвет – бледно-зеленый изумруд весьма внушительных размеров. Максим даже ахнул от восхищения, настолько тот был хорош!
Закончив работу, он положил кинжал на стол и отошел немного, любуясь этим совершенным произведением какого-то неведомого старинного оружейника. В мужчинах уже сам вид оружия всегда пробуждает древнюю, первородную страстную жажду защиты, воцарения справедливости и попранной чести, которая может дремать до поры до времени, но обязательно проснется однажды и засверкает, очищенная от культурных напластований, словно прекрасный самоцвет.
Максим замер в восхищении, и вдруг, словно услышал произнесенное кем-то слово: «Solutio».
«Разделение, – прошептал он, – что же ты разделяешь?».