Прекрасный богомаз
Вадим бережно окунул колонковую кисточку в творёный ассист и легкими мазками, словно лаская, стал покрывать им складки одежд Богородицы, аккуратно нанося позолоту на полимент. Обычно он готовил клеевой состав для золочения сам, делая это не на томлёном чесночном соке, запах которого решительно не переносил еще с детства, а на пивном сусле. Вадим уже почти закончил реставрационную роспись восточного предела храма и мысленно с удовольствием подсчитывал причитающиеся за работу дивиденды.
«Перво-наперво, куплю холста. Много. Самого отличного качества. Потом карточный долг отдам, наконец, Петруччио, а то он мне прохода не дает уже третий месяц. Достал со своими напоминаниями…, «Когда, да когда?». Пусть заткнется, жмот проклятый. Свои работы ни хрена продать не может, спроса на него нет совсем, вот, и обдирает всех в карты. Только этим и пробивался, бездарь, пока в авторемонтную мастерскую не пристроился. Теперь хоть как-то концы с концами сводит. Благо, находятся дебилы, желающие украсить росписью свой автомобиль. Кому дракона огнедышащего намалюет о трех головах, кому русскую тройку. И чего эти девицы на меня пялятся…, полчаса уже шепчутся о чем-то, хихикают. У-у, выдры заморские, по-французски лопочут, только и разобрал: «Мачо! Мачо!», туристки, поди. Ну, пришли в церковь, замолили свои грешки, свечки поставили и валите себе. Нет, обязательно надо подойти поглазеть, чтобы помешать человеку творить! Еще винища куплю, побольше…, самого дешевого, чтобы хватило до следующей выплаты. Если бы халявщики разные не припирались постоянно, мне бы хватило в этом месяце, а то, как узнают, что у меня выпивка есть, так и пошли таскаться! Не отвадишь…, прилипалы…».
– Мсье, мсье, – услышал Вадим, доносящийся снизу призыв, – мы хотеть предложить вам кафе, кафе.
– Айн момент! – Прокричал он в ответ и начал бережно складывать в специальную шкатулку инструменты для золочения, тщательно закрывать баночки с дорогим составом, мечтательно думая про себя: «Кафе – это хорошо! Очень во время. Все равно у меня суконки чистой больше нет. Да и жрать уже охота до смерти, бутерброды эти с засохшим сыром осточертели…, хоть поем на халяву по-человечески, надеюсь, мне не придется платить за этих крыс французских, не я же им навязался, а они меня зазвали, хотя, с другой стороны, мужик я или где?! Мы люди бедные, но гордые. Сколько у меня там осталось, сотни три? На кофе с кренделями хватит…, а на большее пусть не рассчитывают, остальные деликатесы за свой счет, пожалуйста, дорогие гости нашей столицы, а выпивку – тем более».
Вадим быстро спустился с лесов и церемонно представился:
– Вадим Михайлович Жигулев. Иконописец. График.
Красноармейская улица, на которой располагался храм Благовещения Пресвятой Богородицы, отнюдь не являлась самым злачным местом Москвы, и Вадим, остановился у церковных врат, прикидывая, куда бы отправиться со своими неожиданными благодетельницами. Исподтишка он окинул их с головы до ног оценивающим взглядом, вздохнул, видимо, оставшись недовольным этой беглой инспекцией, и решительно зашагал к светофору. Его спутницы едва поспевали за ним, быстро семеня крохотными ножками, обутыми в изящные ботиночки на высоченных каблуках.
«Чисто козы! Цок-цок-цок…. Черт их разберет, мадамок этих, может, на них самая, что ни на есть фирм а-расфирм а надета, а, на мой взгляд, у нас на помойке не хуже шмотки можно откопать, особенно на Рублевке или на Кутузнике. Иногда встретишь бомжа, глядь, а он в куртке от Гуччи и в туфлях «Балли»! Так что, пойдем, куда попроще…, неудобно как-то дамочек обдирать, я же не альфонс…».
Спустя пять минут, вся троица благополучно разместилась в небольшом, полутемном помещении, нахально претендующем на звание ресторана, с низким навесным потолком и стенами, расписанными сюжетами из сказок «Тысяча и одна ночь».
– Пиросмани отдыхает, – пробормотал чуть слышно Вадим с беззлобной усмешкой, и знаком подозвал низкорослого, пухлого официанта с хитрым раскосым разрезом черных глаз. – У вас комплексный обед есть?
Он все еще не был до конца уверен, что никто не покушается на девственность его кошелька.
– У нас бизьнись-ланч, – обиженно, но сладкоречиво произнес гарсон очень густым басом, – знакомьтесь с насим меню, пзалюста, сени осень, осень скромный и вку-у-сенна, все свезий, свезий!
Бегло глянув на название блюд, и не найдя ни одного знакомого аналога в родном языке, с которым он был бы в состоянии их идентифицировать, Вадим еще раз убедился в справедливости утверждения товарища Сухова, что «восток – дело тонкое», и, уставившись в глаза официанту твердым взглядом, с некоторой угрозой в голосе произнес:
– Три комплексных обеда и две бутылки менералки. – А про себя подумал: «Надеюсь, мы останемся живы…».
Однако обед оказался весьма недурен, продукты, действительно, были свежими, а их цвет и вкус привлекательным. Француженки с искренним удовольствием выкушали суп-лагман и потребовали подать им «Божале». Вадим покрылся холодным потом, но промолчал, в тайне надеясь, что такого вина не отыщется в это время суток в необъятных подвалах «Шахзаде». Он вообще предпочитал выпивать по месту жительства, так как мгновенно хмелел и становился груб. В такие моменты еще совсем недавно гостеприимный хозяин без всяких церемоний выпроваживал гостей из дома и укладывался спать. Видимо, Бог услышал его молитвы, вина и, правда, не нашлось, о чем им с прискорбием сообщил метрдотель зала лично. Тогда дамы решили остановить свой выбор на «Жигулевском» пиве, чтобы окончательно приобщиться к экзотике чужой страны.
После третьего литра, заграничные путешественницы выразили горячее желание вплотную ознакомиться с творчеством талантливого художника. Одна из них, с грехом пополам лопотавшая по-русски, сообщила иконописцу и графику, что является владелицей небольшого художественного салона на Монмартре, и если его работы ей приглянутся, то она организует ему выставку в Париже и даже поможет кое-что выгодно продать, имея среди своих знакомых немало потребителей русской живописи.
– Моя студия далеко, – возбужденно и громко воскликнул Вадим, чрезвычайно воодушевленный этим посулом, – за городом. До Серпухова электричкой надо ехать два часа, а потом еще минут сорок на автобусе. Дома, конечно, есть кое-что, но пять или шесть работ, не больше…
– Да, да, домой, к тебе домой, хотеть! – Закивала в ответ потенциальная благотворительница, и что-то оживленно протрещала товарке на своем языке с игривым выражением лица.
– Tousensemble, tousensemble! – Подпрыгнула та и захлопала в ладоши, потом осторожно и нежно дотронулась пальчиком до его усов и добавила: – sivousetestresbelle…, moustach…, peinture…
– А плевать! Дома смою! – Расплываясь от такой откровенной лести в самодовольной улыбке, махнул рукой Вадим, неожиданно обнаруживая у себя недюжинные знания французского.
Ранним утром, провожая развеселых подруг до дверей лифта, Вадим, истощенный морально и физически, машинально скользнул взглядом по соседской двери.
«Что это у академика дверь не заперта? – Отметил он без всякого удивления, – совсем, видать, в маразм впал дедок наш, зайти что ли, посмотреть? Нет! Спасть, спать, спать!».
Он громко зевнул и скрылся в недрах своей берлоги, предвкушая сладостное одиночество в перевернутой вверх дном, еще теплой постели. Однако выспаться ему так и не удалось. Спустя полчаса, раздался длинный тревожный перезвон и одновременно кто-то изо всех сил забарабанил в дверь ногами.
Увидев на пороге насмерть перепуганную, бледную домработницу соседей, Вадим наскоро оделся и поспешил за ней в квартиру Пригожиных. В кабинете его глазам предстал настоящий бедлам. Осторожно ступая между раскиданных по всему полу бумаг, он подошел к хозяину, лежащему рядом с письменным столом с крепко связанными руками и ногами. Во рту несчастного академика торчал кляп, сооруженный, по всей видимости, из его же собственного носового платка, над ухом бедняги Вадим обнаружил свежий сгусток запекшейся крови и небольшую темную лужицу рядом на ковре. Однако по едва заметному дыханию пострадавшего он определил, что тот еще жив, хотя находится без сознания.
«Скорая» и милиция приехали почти одновременно.
– Вадим Михайлович Жигулев? – Спросил милицейский чин, внимательно изучая паспорт художника. – Расскажите подробно, как было обнаружено тело.
– Дак, это не я…, – он кивнул в сторону пожилой, дородной дамы средних лет. – Меня Марь Валерьевна с постели подняла…
– Хорошо знаете потерпевшего?
– Соседи мы…, много лет уже. Еще родители мои с ними дружили, а я по привычке помогаю иногда, ну, это, прибить что-нибудь, дырку в стене дрелью…, да так, все по мелочи. Иконы старинные кое-когда реставрировал Ивану Ефимовичу, человек он сильно верующий, собирал…. Деньжат иногда приходилось перехватить до выплаты…, – поймав заинтересованный цепкий взгляд майора, он мгновенно замолчал, поняв, что сболтнул лишнее.
– Чем зарабатываете на жизнь?
– Художник я, реставратор, просто, того…, с похмелья я, а так… иконописец.
– Где вы находились предположительно с двадцати одного до ноля часов?
– Дома…
– Вы один проживаете на данной жилплощади? Кто-нибудь может это подтвердить?
Вадим отрицательно покачал головой и похолодел, поняв, что у него нет никакой возможности доказать свое алиби, не подвергнув угрозе девичью честь иностранно-подданных. Да и захоти он, – как их отыскать? Фамилии ему не известны, где остановились – тоже, разве что, имена…, Мари и Мирей, вроде. Обещали сами его найти, только, когда это будет, одному Богу известно. Может, вообще на глаза больше не покажутся после вчерашней оргии…
– …как добропорядочный гражданин мирно спали всю ночь? Ничего не видели, ничего не слышали подозрительного? – Услышал Вадим конец следующего вопроса, и в голосе майора ему помстилась издевка.
Он молча кивнул, а потом, спохватившись, что не ответил официальному лицу, как положено, добавил:
– Устал я вчера, работы было много, голова разболелась…, от лаков, от растворителя, клея…, даже ушел пораньше из храма и сразу спать залег…, друзья накануне были, ну, перебрали мы чуток…
– Хорошо, мы проверим ваши показания, а пока можете считать себя свободным, но не уезжайте никуда из города, мы вас еще вызовем. Подпишите предварительный протокол ваших показаний и акт подписки о невыезде.
Вернувшись в свою квартиру, Вадим достал из кармана рабочих брюк две новенькие, хрустящие купюры достоинством по сто евро, выданные шаловливыми меценатками на приобретение холста и, купив на всю полученную в обменнике сумму самого дорогого спиртного, напился до положения риз.