Спасен единожды – спасен навсегда?
– Вадик, привет, прости, что не ответила тогда на твой звонок, я была у врача, а потом закрутилась и, признаться, забыла о нем совершенно. Вот, только сейчас вспомнила…, – сказала Мара тусклым голосом.
– У врача? Ты заболела? – Забеспокоился Вадим.
– Нет, все в порядке…, обыкновенное обследование. А у тебя как дела?
– Работаю. Обещал в храм вернуться, реставрацию им закончить к Пасхе. Я их тогда подвел…, Том, а Том, ты не могла бы приехать…, тошно мне…, даже поговорить не с кем…
– Ох, Вадик, мне сейчас не до душеспасительных бесед! Но если очень нужно…, только у тебя же там Шарик с Федором…
– Убили Федора…, осиротели мы с Шариком.
– Как убили!? Вадик, немедленно уезжай оттуда! Это, наверное, те же самые бандиты, что тебе в дом бомбу приносили! Их поймали?
– Нет, Том, это совсем другие дела. У Феди икона была четырнадцатого века…, весь дом перевернули, пытали беднягу. Только не нашли ничего, я ее как раз в это утро в храм свез по его просьбе. Может, даже сам Феофан Грек!
– Хорошо, я постараюсь приехать…, – пообещала Мара. – Освобожусь к концу недели. Я тебе позвоню.
– Буду ждать. Встречу тебя на автобусной остановке. Приезжай, Том, очень ты мне сейчас нужна…
«Поеду, наверное, – решила Мара после разговора с бывшим женихом. – Поживу у него два-три дня…, так не хочется к родителям возвращаться! Начнутся ахи, да охи…, успею еще предъявить им внука, или внучку. Завтра УЗИ сделаю, дождусь результатов анализов и – в Простоквашино. Вот, уж, где меня никто не найдет! Пригожиным я сейчас не очень нужна, с ними няня, домработница. Надо с Кирой посоветоваться, может, она что-то узнала про Леона…».
Кира предложила встретиться на территории Пригожиных, сославшись на нездоровье Цыпелмы Тимофеевны. Расположившись на просторной кухне, она достала из сумки сигареты, но, бросив недоброжелательный взгляд на округлившийся животик подруги, со вздохом убрала их обратно.
– Новости есть? – Спросила Мара. – Я через пару дней закончу беготню по врачам…
– Ты имеешь в виду от Леона? Не много…, он сломал руку и сейчас лежит в больнице в Луксоре. Так что, недели две-три у тебя еще есть. – Сообщила Кира и впилась в подругу глазами, желая понять, как она восприняла известие о болезни Леона, но, не заметив ничего «криминального», успокоилась.
– Это хорошо, – произнесла Мара тусклым голосом, – то есть, я хотела сказать, что две-три недели, а не руку сломал.
– А что твой Миша? Прорезался?
– Нет, – Мара отвернулась к окну, чтобы скрыть невольные слезы, потом смахнула их рукой и добавила, – что-то я слезливая стала…, о чем бы речь ни зашла, сразу плакать хочется…
– В твоем положении это простительно, – авторитетно заявила Кира, словно переживала подобное состояние неоднократно. – Да, еще при таких обстоятельствах…, сплошная неопределенность.
– С Вадиком сегодня говорила…, зовет пожить у него за городом. Там дом большой, на свежем воздухе…, ребеночку полезно будет…, как ты считаешь? Соглашаться?
– Конечно, соглашайся! – Кира с энтузиазмом ухватилась за эту идею. – Глухомань такая, что…
– Миша ведь мне все равно по мобильнику будет звонить…, только я уже не верю, что он вообще помнит о моем существовании. Ни слова, ни полслова за неделю. Мне порой кажется, будто это был сон, и в реальности его не существует. Мы и виделись-то раза три всего, мало ли, что я себе накрутила. Может, у него там девушка есть, он молодой, интересный, прекрасно образован…, сдалась я ему…
– Ну-ну, прекрати нюни распускать! Поезжай к Вадику, а будут новости, я тебе немедленно позвоню. – Подвела Кира итог их разговору. – Ты мне тоже звони. Давай, выше нос, подруга, я побежала!
– Томка! Как же я рад тебя видеть! – Закричал Вадим на всю улицу, едва Мара вышла из автобуса. – Какой на тебе балахон чудной! Я привык, что ты все в обтяжку носишь, курточки до пупа…, а тебе идет! Пончо такое яркое, с хорошим цветовым сочетанием, я по телику видел перуанских пчеловодов, они тоже в таких балахонах были…, не обижайся только…
– Вадик, давай сразу все проясним. Я жду ребенка. – Сказала Мара решительно и хмуро. – Только не задавай мне никаких вопросов. Это мой ребенок, понимаешь?
– Томка! Это же здорово! Я буду рисовать с тебя «Мадонну с младенцем во чреве»! А то всю голову сломал, где мне модель найти! Натурщицы эти с такими похотливыми рожами, им хоть десять подушек привяжи к животу, все равно никак на Мадонну не тянут!
Вадим обрадовался так искренне и недвусмысленно, что Мара немедленно успокоилась и, грустно улыбнувшись, сказала:
– Хорошо, мы это обсудим…, на перуанского пчеловода похожа, говоришь?
– Чего тут обсуждать? Завтра же и начнем, пока погода солнечная. Понимаешь, я хочу, чтобы было много света, свежая, молодая зелень, голубое небо, перспектива... Нет, ты пойми, пленэр – штука особенная, это вам не бутафория какая-нибудь с искусственным освещением!
– Ладно, ладно, – засмеялась Мара, поддавшись его творческому порыву. – Я согласна, завтра начнем.
– Вот, ты и повеселела, – обрадовался Вадим, – а то вышла из автобуса мрачная, скукоженая, у меня даже сердце сжалось, как я тебя увидел, подумал уж, случилось что…. Как там Иван Ефимович? Ожихарился?
– Да, он вполне пришел в себя, – у Мары вдруг сразу потеплело на душе, а все, что с ней произошло, стало казаться сущим пустяком и безделицей.
«Светлый он человечек все-таки, как это я раньше не замечала?». – Подумала она, а вслух продолжила:
– Только ни под каким видом не хочет говорить о том происшествии. Если Ольга Васильевна заводит разговор, как бы невзначай, он сразу замыкается и уходит к себе в комнату, а там ложится на диван и отворачивается к стене, делает вид, что спит. Только нам кажется, что он прекрасно знает, кто на него напал в тот вечер. Просто не желает никому рассказывать, потому и заявление из милиции забрал.
– Может, боится, может, пригрозили ему? – Заволновался Вадим.
– Не думаю…, – с сомнением произнесла Мара, а потом добавила, словно про себя. – Есть у меня одна абсурдная догадка, и она, к сожалению, подтверждается поведением Ивана Ефимовича. Но я не люблю бездоказательных обвинений. Поэтому даже с тобой не могу ею поделиться.
– Том, ты же знаешь, я человек темный, привык своему нутру доверять, чутью, что ли звериному, но и у меня кой-какие вопросы возникают, а спросить не у кого. Ты, вот, мне скажи, Туринская плащаница эта штука настоящая или подделка все-таки? Что там на твоих курсах об этом говорят? – Серьезно, как никогда, спросил Вадим, устраивая Мару на веранде в огромное старое кресло.
Этот простой, казалось бы, вопрос поставил ее в тупик. Она помедлила немного и осторожно сказала:
– Меньше всего мы там обсуждаем всякие чудеса…
– А чем же вы занимаетесь? Я всегда думал, что ты религию изучаешь…, что-то вроде секты у вас там…
– Что ты! Об этом и речи нет! Ни религию, ни мистику, а чистейшую науку о Мироздании и месте человека в нем. Но если ты хочешь поговорить о плащанице…, могу сказать тебе, что даже, как человек, причастный к биологии, я не очень в это верю…
– Понимаешь, я недавно смотрел одну передачу, – заговорил Вадим взволнованно, – и там ученый выступал, физик один. Он доходчиво объяснил, как могло на материи отпечататься тело Спасителя.
– И как же? – Спросила Мара, стараясь не выдавать своего скептицизма, радуясь в душе, что он заинтересовался такими вещами.
– Понимаешь…, только я своими словами, ну, вобщем, когда Он воскрес, температура тела у него сильно повысилась, Он как бы прожег ткань, прошел сквозь нее, став бесплотным что ли. Потому Его Магдалина за садовника и приняла. Он ветки собрал, чтобы тело охладить и, заодно, прикрыться ими, а ей сказал: «Не прикасайся ко Мне!», так как горячий был очень. Может, я чего недопонял, но, вроде, как-то так…, менялся Он, видом Своим…
– Хорошо, – сказала раздумчиво Мара, почувствовав, что в ней заговорил ученый. – Давай попробуем разобраться с этим процессом. Задача человека в нашем мире – стать из получающего отдающим, подобно Высшей Природе, которая его сотворила. Как он может это сделать? Постепенно ей уподобляясь, правильно?
– Ну, да…, – ответил Вадим с большим сомнением в голосе.
– Душа, возвращаясь раз за разом в этот мир в другом физическом теле, постепенно, благодаря воздействию света, поднимается по ступеням познания, совершенствуется все более и более, учится отдавать. Когда человек достигает самой последней, сто двадцать пятой ступени, он уже почти равен Создателю по своему совершенству, но в нем все равно остается некая часть, которая называется «каменное сердце», которую труднее всего сделать альтруистической.
– «Каменное сердце»! – Повторил за ней Вадим, – как здорово ты его назвала!
– Это та часть в нас, которая до поры, до времени совершенно не в состоянии ощутить свойства света, уподобиться им, а потому измениться. Иначе она называется нашим «Я», и почти до конца исправления остается эгоистической. Понимаешь?
– Ну, да, человек же не может перестать хотеть есть, пить, ходить по своим надобностям, детей рожать…, – задумчиво проговорил Вадим. – Как бы он ни старался, а против физической природы не попрешь. Это уж совсем святым надо быть, или пророком каким-нибудь, вроде Илии, Иоанна и других там, чтобы тебя живым на небо взяли.
– Ты не совсем прав! – Искренне изумилась Мара такому подходу. – Это все сказки, придуманные невежественными людьми. Библия написана иносказательным языком, не следует понимать ее так буквально. Мы, конечно, не знаем, что с пророками происходило на уровне изменений животного тела, но нас оно и не интересует! Как говорят источники, оно ничем не отличается от тела обычного человека, разве что – большей выносливостью, «живучестью», что ли.
В Библии на самом деле говориться о людях, которые прошли все сто двадцать пять ступеней исправления эгоизма. То есть, они не использовали других ради своего блага, и потому возвысились духовно. То, что будет с человеком потом, после того, как он станет абсолютным альтруистом, нигде не описывается, есть только отдельные намеки на эти состояния. Вполне вероятно, что плоть принимает вид какой-то иной – духовной – субстанции. Не могу сказать, как это выглядит в реальности. Я имела в виду, что в момент полного, окончательного исправления, происходит трансмутация той самой последней точки – «каменного сердца», то есть, полное, абсолютное избавление от эгоизма, а вовсе не отказ от физических потребностей.
Теперь о плащанице. Ученые, в частности, биологи разное говорят по поводу отпечатка на ткани, в том числе, они допускают, что полное духовное изменение может сопровождаться какими угодно физическими явлениями, в том числе, и подъемом температуры. Возможно, раньше я бы тоже так сказала, но с точки зрения моих теперешних знаний, облачать духовное в материю – это чистейшее идолопоклонство. Потому что весь материальный мир – это отражение наших неисправленных свойств, он вымышленный, воображаемый, нереальный. Только в момент исправления человек начинает ощущать истинную действительность, а воображаемая – просто исчезает из его восприятия.
– Как же тогда можно исправить «каменное сердце», наше «Я»? – Недоуменно спросил Вадим, – если дело не в физических потребностях?
– Знаешь, наш наставник привел очень хороший и образный пример: надо вывернуться, как перчатка, полностью, понимаешь?
– Теперь мне понятно, почему мои картины критикуют, лица, видишь ли, у моих пророков кривые получаются! Просто я их такими вижу. Не симметричными, не идеальными, живыми, что ли. Ведь у живого человека правая и левая половина лица никогда не бывает абсолютно одинаковой. Разве что, в глубокой старости, перед самой смертью. Это я не сам придумал, а передачу одну смотрел. Ученый разбирался с этим делом, и установил, что чем старше человек становится, тем симметричнее обе половины лица у него делаются, даже можно сказать, когда он умрет. Приблизительно, конечно.
Ладно, я еще над твоими словами потом подумаю…, когда один останусь, у меня мозги тугие, не привыкшие о высоких материях рассуждать. Ты мне лучше, вот, что еще скажи. Если мы много раз возвращаемся в этот мир, только в другом теле, может так случится, что поднялся человек в этой жизни, как это…, возвысился до какой-то там ступени, ну, хоть до пятой что ли, а его в другой раз в такой разврат втопчут, в такую грязную жизнь впихнут! Обидно ведь…, старался, старался, карабкался по этим самым ступеням к свету…, хотел стать чище, меньше грешить, и опять начинай все с самого начала, легко сказать!
– Есть правило: понимают, но не опускают в духовном. Это означает, что ты каждый раз рождаешься, проживаешь новую жизнь, испытывая необходимые душе ощущения, и довольно быстро поднимаешься до уровня, достигнутого в предыдущем воплощении, потом продолжаешь свой духовный подъем. Жизнь при этом у тебя может быть всякая, но твои прежние духовные достижения останутся при тебе. Оставь ты в покое свое тело, пожалуйста! Нет никакой необходимости изнурять его всяческими ограничениями. Займись душой, и все у тебя будет, как надо, а страдания и болезни только дают нам понять, что мы идем не в ту сторону. Это вовсе не наказания за какие-то там житейские грехи. Да и сам грех, как ты его понимаешь?
– Ну, убийство, там, прелюбодеяние, чревоугодие, все, как по заповедям…
– Чушь! Грех – это, когда ты пытаешься материализовать духовное, и все.
– Зачтется, то бишь, душе-то, это хорошо, это важно, а то стимула никакого не будет…, теперь я понял, что значит: «Спасен однажды – спасен навсегда», как отец Иосиф говорит.
Мара не выдержала и отвернулась, чтобы скрыть невольную, но добрую улыбку.
Когда спустя три дня, молодые люди прощались на той же самой автобусной остановке, Вадим осторожно взял Мару за руку и серьезно, со всей искренностью сказал:
– Том, спасибо тебе, что приехала. Я хоть наговорился вволю, а то все один, да один, так и разговаривать можно отучиться, разве что, с Шариком, да и то, – того гляди – лаять начнешь. Я хочу, чтобы ты знала…, я твой, и ты можешь во всем на меня положиться. Хочешь, поженимся, и ребеночек этот наш будет, общий, никто и знать не узнает, что я не родной отец. Согласен даже фиктивно, чтобы имя ему свое дать, если ты захочешь, можешь не жить со мной вовсе, а встретишь хорошего человека, я тебе немедленно дам развод. Как решишь, так и сделаем. Просто помни об этом и все. У пацана должен быть отец.
– Откуда ты знаешь…, что у меня будет мальчик? – Изумилась Мара, – я же не говорила!
– Чутье у меня звериное, забыла? Я из него хорошего художника сделаю…, будем вместе храмы реставрировать, а что, – отличная профессия!
– Может, он физиком станет…, – усмехнулась Мара, а потом с горечью добавила, – или, не дай Бог, шоуменом…
– Это уж, как захочет, пусть сам выбирает, ты ведь говорила, что один раз можно, лишь бы добрым человеком вырос.
– Спасибо тебе, – Мара приподнялась на цыпочки и чмокнула Вадима в колючую щеку. – Ты очень изменился, Вадик, и, хотя поздно нам уже, наверное, начинать все сначала, но я невероятно рада этим переменам. Можно, я еще как-нибудь к тебе нагряну? Хорошо тут у тебя, тихо, покойно. Я тебе позвоню, и ты звони, не стесняйся.
«Это же надо! Какие счастливые метаморфозы случаются с людьми! – Думала Мара, любуясь из окна автобуса первой нежной зеленью, робко окрашивающей густую лесополосу вдоль дороги. – Неужели я удостоилась присутствовать при самом великом таинстве, какое только может произойти с человеком – раскрытие точки в сердце! Прямо здесь, на моих глазах проклюнулся первый, робкий расточек души…, пока она похожа только на черную точку, но постепенно будет увеличиваться, принимать в себя свет Творца, и, в конце концов, сделается когда-нибудь огромным прекрасным сосудом. Как же мне повезло! За что мне выпала такая высокая честь? Вадик умеет любить…, как жаль, что он с самого начала не был таким! Хотя, я вряд ли тогда это могла оценить…, сама-то я, что из себя представляю? Ах, Миша, Миша, если бы ты позвонил! Так хочется услышать твой голос, такой спокойный, теплый и ласковый. Может, мне ему позвонить? Нет, в моей ситуации это было бы совсем уж подло. Мало того, что сама навязываюсь, да еще с чужим ребенком. Уже две недели прошло со дня его отъезда, интересно, вспоминает ли он меня, хоть иногда…».
По приезде в Москву, Мара решила сразу отправиться к Пригожиным на дачу, но вспомнила, что Иван Ефимович просил ее проверить почту.
«Так не хочется тащиться в центр, – удрученно думала она, входя в Метро, – что-то я толпу в транспорте стала плохо переносить, запахи разные омерзительные…, раньше как-то не замечала. Ладно, забегу на минутку и поеду…, вдруг там что-то важное…».
Пока разогревался компьютер, Мара включила чайник, вытерла пыль с клавиатуры и монитора, затем, вышла в Интернет и нажала на ярлык для получения электронной почты. Неожиданно ее охватило странное предчувствие, словно вот-вот придет какое-то неприятное или печальное известие, имеющее отношение именно к ней. На экране возникла одна-единственная новая строка, глянув на адрес отправителя, Мара похолодела.
«Прямо, как привет с того света!», – подумала она, открывая письмо.
«Доброго времени суток, дорогая Тамара.
Прости, что так долго не давал о себе знать. Смерть папы очень сильно повлияла на всю нашу семью. Особенно тяжело переживает уход близкого человека мама. Естественно, ведь они прожили вместе более пятидесяти лет. За то время, пока я был в Москве, за моими родителями преданно ухаживала моя невеста. Папа умер на ее руках…
Сейчас маме значительно лучше, но оставлять ее одну было бы, по меньшей мере, не осмотрительно, и я постоянно нахожусь рядом с ней. Тем не менее, с большой теплотой вспоминаю нашу дружбу, особенно, посещение театра. Как там твоя группа? Эгоизм большой отрастила? Желаю тебе всего самого наилучшего. Удачи всем нам, с огромным приветом,
твой друг Михаэль».
Мара перечитала письмо еще дважды, затем, спокойно подвела стрелку к самой верхней строке и, установив ее в окошечке со словом «удалить», решительно нажала на левую клавишу «мышки». Потом открыла адресную книгу и, усмехнувшись, проделала ту же самую процедуру над строкой «Исаак Мейер», сказав при этом одну только фразу: «Нет уж, нет уж, умерла, так – умерла!».