Культура насилия

Предлагаемая вниманию читателя небольшая статья, конечно, не претендует на всесторонний анализ этой очень непростой темы. Я ставлю своей целью лишь наметить пути и основные проблемы для будущих капитальных исследований столь актуальной для культурологии темы, почти не изведанной в данной науке до сих пор.

Поскольку насилие является весьма распространенной формой целеориентированной и осмысленной человеческой деятельности, оно, безусловно, относится к перечню форм человеческой культуры. Сразу же оговорюсь, что я понимаю под «насилием», под «культурой» и что в таком случае представляет собой «культура насилия».

Под насилием я понимаю действия, предпринимаемые в отношении человека и общества, но против их воли. В понятие «насилие» включаются в основном шесть видов действий:

– убийство человека или нанесение вреда его физическому и психическому здоровью (это может касаться как одного человека, так и большой группы людей);

– отъем, кража, уничтожение или порча имущества (частного или государственного);

– ограничение свободы передвижения и видов деятельности человека;

– принуждение к занятию какой-либо деятельностью и исповеданию какой-либо идеологии против воли человека;

– насильственное изменение политического режима и социально-экономического порядка, господствующих в обществе;

– насильственное изменение этнической, социальной, политической, конфессиональной идентичности человека, осуществляемое против его воли.

Разумеется, это деление имеет сугубо условный характер. В социальной практике, как правило, встречаются события, в которых некоторые из перечисленных деяний совершаются одновременно или по цепочке одно влечет за собой другое. К тому же некоторые виды насилия могут приводить к разным последствиям. Например, сексуальное насилие – это принуждение человека к занятию, которым он в данный момент не хочет заниматься, но это же может привести к нанесению вреда его физическому и психическому здоровью. Заключение в тюрьму – это ограничение свободы передвижения и общения человека, но одновременно и принуждение его к образу жизни, который не является его добровольным выбором. Изменение политического режима неизбежно ведет к навязыванию новой идеологии, разделяемой далеко не всем населением. Ограбление часто невозможно совершить без убийства ограбленного и т.п.

Понятие «культура», на мой взгляд, означает социальный опыт, обретенный человечеством или отдельным народом на протяжении его истории [1], отселектированый и отрефлексированный в культурных текстах (вербальных и невербальных) – законах, традициях, обычаях, нравах, системах ценностей, комплексе знаний о себе и об окружающем мире, в учебниках, доминирующих формах социальной организации общества, иерархии статусов и социальных ролей, допустимых технологиях создания чего-либо и атрибутивных чертах продуктов этой деятельности, формах и языках социальной коммуникации, преобладающих формах социализации и инкультурации личности (т.е. ее воспитании и образовании), в художественно-образном мировосприятии мира и т.п., короче – во всем том, что обобщается в понятиях «образ жизни» и «картина мира» того или иного общества и передается от поколения поколению [2].

Естественно, что каждый народ обладает своим уникальным социальным опытом и неповторимой исторической судьбой, определяющими своеобразие черт его культуры. Кроме того, разные на роды находятся на разных уровнях развития. Сегодня Землю заселяют этносы, находящиеся практически на всех известных этапах социально-культурного развития – от каменного века до постиндустриальной стадии [3]. Поэтому, когда я употребляю слово «культура» вообще, без конкретной этнической или социальной привязки, это выражение является условным, в данном случае суммирующим общие элементы социального опыта наиболее развитых народов (т.е. относящихся к индустриальному и постиндустриальному уровням развития) и его культурной элиты (т.е. социальной страты наиболее образованных и культурно эрудированных людей), хотя, по возможности, я стараюсь охватить взглядом культуру всего человечества на всю ее историческую глубину.

Таким образом, культура насилия – это тот набор допустимых норм совершения насильственных действий в отношении человека или общества (допускаемых самими субъектами, осуществляющими насилие, или властью, по приказу которой они действуют, перечень действий – в начале статьи) и культурных текстов, регулирующих эти действия, разрешающих или запрещающих какие-то формы, устанавливающих процедуру исполнения насилия и определяющих отношения между самими субъектами насилия, субъектами и объектами, субъектами и обществом, а также семиотика форм, символизирующих насильственные действия или факт принадлежности человека к соответствующей группировке.

Есть все основания для предположения о том, что свой генезис насилие ведет еще от животных, предков человека, многие из которых были хищниками, включая и семейство приматов, от которых произошли гоминиды (здесь можно говорить о смешанном пищевом рационе, в котором пища животного происхождения дополняла преобладавшую растительную) [4]. То есть насилие поначалу имело трофический (пищевой) характер и осуществлялось только по отношению к представителям других видов, бывших охотничьей добычей. (Кстати, охота – как у людей, так и у животных – почему-то не относится к формам насилия, что представляется нелогичным. Если лев бросается на лань с целью поесть, то и грабитель убивает свою жертву отнюдь не ради познавательных или образовательных интересов.)

В ходе антропогенеза, по мнению многих специалистов, смена отсталых видов гоминид более развитыми нередко носила характер планомерного уничтожения их как конкурентов в борьбе за территорию и ресурсы. Ведь рацион питания и австралопитеков, и питекантропов, и неандертальцев, и кроманьонцев (людей современно го вида) был примерно одинаков. Трудно сказать что-либо определенное о причинах исчезновения австралопитеков и питекантропов. Но, по крайней мере, уход неандертальцев с исторической сцены, как предполагается, был преимущественно насильственным (грубо говоря, их просто съели высококультурные Homo sapiens) [5]. Не будем забывать, что одновременно с возникновением вида Homo sapiens несколько изменился и рацион питания – в сторону увеличения доли пищи животного происхождения. То есть навыки охотника – убийцы намеченной добычи – явно получили развитие вплоть до изобретения технологий затравливания и убиения таких крупных зверей, как мамонты, пещерные медведи и пр.

Когда начались столкновения между локальными сообщества ми самих людей, сказать трудно. Очевидно, единичные случаи убийства встреченного чужака имели место всегда (впрочем, как и случаи приема его в свою общину). Вместе с тем расселение верхнепалеолитических общин кроманьонцев было сравнительно редким, и борьба между ними за территорию и ее ресурсы в тот период навряд ли была остроактуальной. Внутривидовые конфликты, видимо, участились в эпоху мезолита, когда большие родовые коллективы, жившие более или менее оседло, разбились на небольшие группы бродячих охотников, что повышало вероятность их встреч. Но настоящий перелом в данном вопросе произошел уже в эпоху неолита, с переходом к производящему хозяйству и сопутствовавшему этому быстрому демографическому росту. Людей стало слишком много (по возможностям тогдашних технологий добывания пищи), а примерно 10 тыс. лет тому назад ойкумена современного расселения людей была уже в основном заполнена [6]. С этого времени факт близкого соседства разных коллективов (племен) и конкуренции между ними (поначалу за территорию кормления, а потом уже и политического владения) стал элементом социальной повседневности.

Эта перемена в структуре расселения и существенное увеличение ее плотности открыли новую эпоху в истории человечества – эпоху борьбы «за место под солнцем». Завоевательные войны с этого периода стали обычными в практике народов, что и явилось одной из причин возникновения государств – органов управления, насилия и защиты, а также профессиональных или мобилизуемых армий. Создание многонациональных, а в Новое время и колониальных империй (так же, как и их распад) можно рассматривать как одну из форм этого процесса. Другой формой стал геноцид – полное физическое истребление целых этносов, а также ассимиляция мелких этносов в составе более крупных. Но это были войны преимущественно за территорию и ресурсы (в том числе и человеческие).

Следующий этап начался с возникновением мировых религий, в частности христианства и ислама. Появился новый повод для войн – идеологический, борьба за насильственное внедрение «нашей» религии и уничтожение местного язычества. Очевидно, первым масштабным событием такого рода стало грандиозное военно-политическое и религиозное завоевание Передней, Средней и Южной Азии, Северной Африки и даже Испании исламским халифа том. Позднее по этому же пути пошел и христианский мир: христианизация большей части Европы Карлом Великим и его потомками, затем крестовые походы, затем колонизация и христианизация Америки и т.п. [7] Надо сказать, что такого же рода столкновением не совместимых культур и социокультурных порядков – нацизма, социализма и либеральной демократии – была и Вторая мировая война, а также ее «мирное» продолжение – «холодная война» второй половины ХХ в. Как мы уже знаем, окончательная победа в этом противостоянии уже на рубеже тысячелетий осталась за либеральной демократией.

Одним из вариантов войн, основанных на культурной несовместимости, являются национально-освободительные (антиколониальные) восстания или, например, современный арабо-израильский конфликт. Впрочем, в войнах идеологического типа скоро проявился и внутренний аспект – борьба с ересями (столкновения между иконоборцами и иконопочитателями в Византии, альбигойские, а позднее гугенотские войны во Франции и др.). То есть культурно-идеологическая несовместимость разделяет не только государства, но и разные группы в рамках одного и того же народа, что является источником революций и гражданских войн, о которых речь пойдет ниже.

И, наконец, хронологически третий тип войн – войны за изменение политического режима. Но только в XVIII в. такие войны стали межгосударственными. Наиболее ранний пример: европейские коалиционные войны против Французской революции и режима Бонапарта (Франция не была империей, и Наполеон имел парадоксальный титул императора Французской республики), а также войны самой Франции в конце XVIII – начале XIX в. против большинства ее соседей, приводившие к созданию новых государств – аналогов самой Французской республики. Подобный «экспорт» революции, как и международная интервенция с целью по давления революции, с тех пор стали общепринятой нормой. В XX в. типичные примеры: иностранная интервенция против Советской России сразу после революции, советско-польская война 1920 г. за свержение режима Пилсудского. Далее революция в Испании, раздел Польши между СССР и Германией в 1939 г., советско-финская война 1940 г. В первое десятилетие после Второй мировой войны – формирование «красного пояса» вокруг СССР в Европе и на Дальнем Востоке, революция в Китае, а также превращение Германии, Италии, Японии и Южной Кореи в страны либеральной демократии проамериканского типа и войны корейская и франко-вьетнамская. В дальнейшем – чехословацкие события 1968 г., американо-вьетнамская и советско-афганская войны, война стран НАТО против Югославии за свержение режима Милошевича, а уже в XXI в. – афганская антиталибская кампания американцев, война США и Великобритании с режимом Саддама Хусейна в Ираке.

Предшественниками этих войн были социальные революции, а еще раньше – восстания угнетенных классов. Однако до XVIII в. это были войны исключительно гражданские и до Французской революции они не преследовали целей смены политического режима. И нидерландская, и английская буржуазные революции решали в основном экономические задачи, а к смене режима правления в принципе не стремились (замена короля Карла Стюарта лордом протектором Оливером Кромвелем почти не ощущалась как смена режима; в отличие от короля Кромвель практически не был стеснен парламентским контролем, к тому же он оказался человеком, гораздо более жестким и своенравным, чем король). Это же можно сказать и о народных восстаниях.

До сих пор я не упоминал особый вид насилия – криминальную деятельность, которая, по идее, осуществляется не государствами, а группировками бандитов и воров, наркокартелями, революционными организациями, группами хулиганствующей молодежи, а также и отдельными гражданами (в их числе, как известно, очень большой процент людей с психическими отклонениями) [8]. В этот перечень следует включить и организованный терроризм, хотя, как известно, он – порождение и ответвление революционной деятельности (исключения: израильские зелоты времен римского владычества и средневековые исламские ассасины, тоже преследовавшие в основном политические цели). Определить хронологические рамки появления этого типа насилия очень трудно. Судя по всему, он был всегда и, может быть, тоже унаследован нами от животных (в среде приматов случаи откровенно хулиганских акций и агрессивного поведения, явно не преследующего никаких утилитарных целей, описаны в социобиологической литературе последних лет) [9].

Поскольку все описанные примеры и типы насильственных действий являются фактами из социальной практики людей, то согласно законам коллективного существования они должны каким-то образом регулироваться нормами, законами, традициями и прочими социальными конвенциями, суммирующими социальный опыт данной деятельности, накопленный в истории, т.е. должны базироваться на основаниях определенной профессиональной культуры насилия [10].

Однако мои попытки вывести основные универсальные пара метры этой культуры насилия привели меня к заключению, что на самом деле речь идет о двух культурах насилия: государственной и криминальной с весьма различающимися параметрами регулятивных установок.

Для культуры насилия, осуществляемой государством с помощью соответствующих силовых структур, характерны следующие черты:

– применение насилия должно быть минимально необходимым;

– собственные потери в живой силе должны сводиться к минимуму;

– противником в этой борьбе являются только вооруженные формирования, оказывающие активное сопротивление;

– гражданское население и его имущество не должно, по возможности, нести ущерб от боевых действий, или этот ущерб должен быть минимальным;

– беспрекословное подчинение младших приказам старших, которые несут всю ответственность за отданные приказы;

– взаимодействие со СМИ предельно ограничено; всю правду о войне знает только высшее военное командование и политическое руководство страны, а для населения это необязательно;

– большинство современных государств являются участниками международных договоров, регулирующих судьбу военнопленных, устанавливающих принципы обращения с гражданским населением, разрешающих или запрещающих использование тех или иных видов оружия, запрещающих проявления особой жестокости и т.п., или участниками двусторонних соглашений такого же рода.

Но главное – воюющие государства, как правило, придерживаются известной сентенции Бисмарка, гласящей, что после войны все равно наступит мир. И победителю придется жить бок о бок с побежденным. Так стоит ли унижать и ожесточать побежденного до такой степени, чтобы мирное время было омрачено бесконечными враждебными отношениями с соседом и акциями по типу партизанских? [11]

Вышесказанное вовсе не означает, что все государства во всех случаях неукоснительно придерживались этих принципов (тем более, что эти взгляды наращивались исторически). Далеко не всегда соперничающие страны собирались оставить противника в качестве самостоятельного субъекта отношений и поэтому дальновидно не стремились слишком ожесточать его. Кроме того, в армиях любых стран существуют особые элитные подразделения, на деятельность которых обычные ограничения не распространяются (разумеется, негласно). Но в основном именно эти принципы или культурные установки лежат в основе действий вооруженных сил современных цивилизованных стран.

Следует заметить, что в отличие от армии полиция и службы безопасности, фактически ведущие гражданскую войну против своего народа (в тоталитарных государствах – против всего, кроме узкого круга приближенной элиты, в демократических – против его криминального компонента), хотя по закону и обязаны придерживаться этих же установлений, на практике стараются уклониться от них. Однако здесь уже многое зависит от того, насколько центральное правительство в состоянии контролировать деятельность собственной полиции и структур безопасности, или, наоборот, это они контролируют правительство, как это было во многих странах с тоталитарными режимами.

Но тем не менее культура применения насилия государством в цивилизованном мире в основном подчинена описанным выше принципам.

Помимо войн и прочей деятельности силовых структур государство осуществляет насилие над обществом, не причиняя кому-либо непосредственного вреда по линии угрозы жизни, здоровью или имуществу. Я имею в виду государственную политику и идеологию целом, которые заставляют людей вести определенный образ жизни и декларировать определенное мировоззрение и политическую лояльность, которые нередко не соответствуют подлинным пожеланиям и взглядам людей. Все это навязывается средствами законодательства, идеологии, религии, системой воспитания и образования, органами массовой информации и т.п. Более того, и искусство, ангажированное властями и пропагандирующее политически актуальные взгляды и образцы поведения, по существу является таким же средством насилия над психикой и волей людей.

Впрочем, это особая тема, связанная с проблемой разнообразия социальных притязаний и ценностных ориентаций разных групп (социальных, этнографических, конфессиональных и пр.), которые государство пытается свести к единому национальному стандарту и использует для этого очень широкий арсенал средств – от грубого насилия до закамуфлированного давления на психику. Эта тема требует специального рассмотрения. У нас же речь идет о насилии в его откровенно грубой и вооруженной форме.

Криминальный вариант культуры насилия радикальным образом отличается от государственного варианта. В частности, для него характерны такие установки:

– поставленная цель достигается любой ценой и с применением любых доступных средств;

– размеры потерь не имеют значения ни в рядах противника (объекта нападения), ни среди своих, ни тем более среди посторонних прохожих;

– принцип иерархической подчиненности, как правило, действует и здесь, но он дополняется постоянным соперничеством среди командиров среднего звена, что часто доходит до внутренних конфликтов (в том числе и вооруженных);

– скрытность операции важна только для классических криминальных групп и партизан. Для террористических, революционных, национально-освободительных и тому подобных организаций требуется максимальное внимание прессы и детальная подробность в публичном освещении наиболее жестоких моментов происходящего. На этом держится имидж этих организаций;

– естественно, подобные организации не являются участника ми каких-либо международных ограничительных соглашений. Для них нет военнопленных, а есть только заложники, нет гражданского населения, а есть только свидетели как дополнительные объекты для уничтожения и т.п.

В основе психологии участников криминального насилия лежит принцип, гласящий, что, войдя в дело, выйти из него уже нельзя. Мирного времени уже быть не может. Поэтому никто и не думает о том, как жить в это мирное время и как поддерживать нормальные отношения с социальным окружением. Отсюда такая изощренная жестокость и безжалостность даже к людям, непричастным к событиям.

Хочу еще раз подчеркнуть, что такого рода культура насилия лишь условно названа криминальной. Фактически подобными установками пользуются все террористы. Более того, государственная полиция и спецслужбы, если позволяет обстановка (т.е. мала вероятность разоблачения), тоже ориентируются на эти принципы.

Очень интересным, как мне представляется, было бы исследовать профессиональную культуру палачей. Материалы на эту тему, которые мне были доступны, в основном относились ко временам Средневековья и были сосредоточены главным образом на принципах, которыми палач должен руководствоваться в своих действиях, и способах, которыми он должен был добиться нужного следствию признания [12]. Материалы позволяют восстановить культуру насилия, применявшегося в ту эпоху в ходе допроса и казни. В основе этой культуры лежало слепое повиновение исполнителя ин станции, ведущей следствие, очень высокое техническое мастерство исполнения своего дела и полное отсутствие каких-либо угрызений совести. Ни о какой жалости к жертвам при этом не было и речи; фактически было запрещено всякое человеческое отношение к истязаемому. Да и сам палач рассматривался не как человек, а как техническое средство истязания и убийства (по типу кнута или топора).

Мемуары бывших нацистских палачей по большому счету повторяют этот же набор средневековых установок. Тексты воспоминаний подчеркнуто безлики, эмоционально и интеллектуально выхолощены. Эти люди, как правило, не помнят ни количества жертв, ни мест, ни дат событий. Они даже не считают, что они кого-то убивали. Они выполняли порученную им работу, а за ее последствия пусть отвечает тот, кто это им поручил [13].

Еще менее доступны материалы советских времен. Во всяком случае, из того, что я читал на эту тему, мне удалось понять, что советская система приведения в исполнение смертных приговоров не стремилась причинить приговоренному особые физические муки, но зато на его психике отыгрывалась до конца, доводя человека до полного помешательства от ужаса [14].

И, наконец, последний вопрос. Есть ли какая-то культура насилия у преступников-одиночек? Те материалы, с которыми я знаком, свидетельствуют, что в большинстве своем это шизоидальные типы, ведомые одной идеей фикс [15]. В этом смысле я вынужден со гласиться (в основном) с теориями Ламброзо и Фрейда, считавшими преступность одной из форм психической девиации. Естественно, что подобные преступники даже и не слышали о том, что применение насилия может регулироваться какими-то принципами, установками, разрешениями и запретами, о том, что даже у насилия есть своя культура.

Осталось кратко рассмотреть такие культурные аспекты насилия, как его символика и семиотика.

Хорошо известно, что люди, добившиеся успеха (в том числе и в насилии), особенно если этот успех дался им в тяжелой борьбе, любят отмечать этот успех какими-то символическими акциями. Это может быть водружение своего флага над взятым городом, осквернение тела убитого, испражнение в обворованной квартире (по Чапеку), «загул» после успешно проведенного дела, а также многочисленные памятники, парады и другие юбилейные мероприятия. Содержательно подобная символика успеха может быть самой разнообразной, даже экстравагантной, но любовь людей, причастных к насилию, к самим процедурам их символического отмечания, хорошо известна [16].

К формам символизации могут быть отнесены описания побед в научной и художественной литературе и создание художественных произведений на эту тему в рамках других видов искусств, многочисленные интервью и мемуары участников событий и даже детские игры, имитирующие ту или иную войну. Одной из форм символизации успеха является раздача наград или дележ дивидендов.

Сложнее вопрос с семиотикой насилия, т.е. с языком, обозначающим и описывающим случившееся (вплоть до лексики обычного рассказа). Мне представляется, что в мире нет единого универсального семиотического кода для выражения этой темы. Может быть, выделяются только официальные воинские церемонии, которые более или менее однотипны повсюду. Но уже в вопросах рефлексий военной тематики царит полный разнобой. Даже художественный язык памятников победам резко различается в разных странах и в разные эпохи; совершенно несравнимы мемуары участников (и по целе-установкам, и по лексике); даже в детских играх в войну у разных народов делается акцент на различных аспектах разыгрываемого. Это ведет к тому, что, например, всякий роман или художественный фильм о Второй мировой войне встречает много критики. Просто каждый человек видит все это своими глазами и даже говорит об этом на своем индивидуальном языке.

Меньшим разнообразием отмечается семиотика криминального насилия (по крайней мере, в нашей стране). Хотя существует множество языковых штампов и даже свой жаргон в этой среде (я не знаю, существуют ли аналоги этому в других национальных языках, но, видимо, в каких-то пределах в каждом языке распространена специальная «профессиональная» лексика преступников), а так же «тюремная лирика» песенного творчества. Это позволяет без особого труда имитировать подобную лексику в книгах, фильмах и иных произведениях на эту тему. То же самое можно сказать и о семиотике поведения, нравах, обычаях и т.п. Здесь царит классический «закон джунглей»: кто более вооружен и защищен, тот и занимает более привилегированное положение.

Таким образом, в культуре насилия существенно различаются ее государственная и криминальная составляющие: и по «правилам игры», и по символике, и даже по семиотике.

К сожалению, в современной России фактически разрушены историческая военная культура и традиция, происходит откровенное сращивание правоохранительных структур с преступностью и полный «беспредел» в разгуле последней. То есть культура насилия утрачивает свои традиционные формы и превращается в культурно нерегулируемый пласт социального поведения. Опасность развития этой тенденции очевидна для всех.

Конечно, подобные факты можно встретить не только в России; любая революция или гражданская война в своих насильственных формах культурно нерегулируема; то же можно сказать и о терроризме. Есть основания для утверждения о том, что в течение последнего века насилие в целом (в мировом масштабе) начало утрачивать свою специфическую культуру, выработанную веками истории (военной и криминальной), которая хоть как-то регулировала его формы и масштабы. Может быть, на смену прежней вырастет какая-то новая культура насилия или принуждения (трудно сомневаться в том, что социальная потребность в каких-то формах принуждения у человечества будет всегда). А если нет? Если в тенденциях развития форм насилия возобладают социально нерегулируемые начала? Во многих фантастических романах и фильмах о будущем нам демонстрируют именно такой вариант развития событий. Но я боюсь, что при таком сценарии действительность окажется во много раз страшнее, чем это могут вообразить писатели и кинематографисты…

Тем хуже для нас.

Флиер Андрей Яковлевич – доктор философских наук, профессор, директор Высшей школы культурологии Московского государственного института культуры и искусства.

*****

[1] Флиер А. Я. Культурология для культурологов. М., 2000.

[2] White L. A. The Concept of Culture//American Anthropologist. Wash., 1959. Vol. 61.

[3] Флиер А. Я. Культурогенез. М., 1995.

[4] Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло"). М., 1994. 2 Назаретян А.П. Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры.

[5] Синергетика общественного прогресса. М., 1995.

[6] Шер Я. А., Вишняцкий Л. Б., Бледнова Н. С. Происхождение знакового поведения. М., 2004.

[7] Подробнее об этом см.: Флиер А. Я. Страсти по глобализации // Общественные науки и современность. 2003. № 4.

[8] См.: Диденко Б. А. Цивилизация каннибалов. М., 1996; Дубягин Ю. П. Руководство по розыску и расследованию неочевидных убийств. М., 1998.

[9] См.: Плюснин Ю. М. Проблема биосоциальной эволюции. Новосибирск, 1990. 1

[10] См.: Орлова Э. А. Социальная (культурная) антропология. М., 2004.

[11] См.: Бисмарк О. фон. Мысли и воспоминания. Т.1. М., 1946.

[12] См. Шпренгер Я., Инститорис Г. Молот ведьм. М., 1990; Григулевич И. Р. Инквизиция. М., 1976; Ли Г. Ч. Инквизиция. СПб, 1999; Барбер М. Процесс тамплиеров. М., 1998; Плейди Дж. Испанская нквизиция. М., 2002.

[13] См. Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996; Мельников Д., Черная Л. Империя смерти. Аппарат насилия нацистской Германии (19331945). М., 1987; Холокост. Материалы, свидетельства, воспоминания. Иерусалим, 1975 (на рус. яз.).

[14] Trotsky L. Les crimes de Stalin. Paris, 1957, v.I; Булдаков В.П. Красная смута. М., 1997; Авдеенко А. Наказание без преступления. М., 1991; Викторов В. Без грифа «Секретно». Записки военного прокурора. М., 1990; ВЧКГПУ. N.Y., 1989 (на рус. яз.); Мельгунов С. Красный террор в России. N.Y., 1991 (на рус. яз.); Раппопорт Я. Л. На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года. М., 1988.

[15] Диденко Б. А. Указ. соч.

[16] Любопытным исключением из этого правила является государство Израиль, где не сооружено ни одного памятника по поводу многочисленных побед над арабами, не проводятся военные парады, и даже дети не играют в войну.