Черная Богородица

Вадим так изголодался по работе, что, буквально, сутками не мог оторваться от мольберта. Ему, наконец, удалось найти необходимый колорит для гиматия Богородицы. Он, по его замыслу, должен был быть непременно теплого телесного цвета, чтобы еще больше оттенить небесную голубизну хитона, надетого под ним. В «Строгановке» они обычно использовали греческие названия, для обозначения одеяний святого семейства, но, проведя много лет в храмах за реставрацией иконной росписи, он постепенно узнал и православные аналоги этих слов.

«Хорошо! Света здесь много! – Радовался Вадим, тщательно, с любовью выписывая лик заступницы, – все полутона, как на ладони, а в том подвале совсем темно было…, разве бы я так написал? Хорошо, что Бог меня к Федьке привел…».

Федька тоже, казалось, был доволен постояльцем, и каждое утро, заставая его на рассвете уже стоящим у мольберта, только удивленно качал головой. Он задавал корм скотине и многочисленному поголовью птицы, потом пил чай с хлебом и отправлялся в город на рынок, заботливо укутывая в старую материнскую шаль еще теплые, отборные куриные яйца.

В этот вечер хозяин вернулся домой позже обычного, приготовил нехитрую еду и позвал квартиранта ужинать. Вадим, увлеченный работой, не обратил внимания на то, что лицо Федора затуманила какая-то затаенная дума.

– Ты, эта, вон, ешь, давай, хорошенько. – Сказал тот хмуро, – а то потонел совсем, как свечка истаял. Завтра дома останусь, пора картошку перебирать, земля отойдет, сажать буду. В прошлом году совсем некудышняя уродилась, чисто горох, столько шкарлупы на нее извел, лучше бы курям скормил.

– Я тебе помогу, – все еще думая о чем-то своем, – сказал Вадим. – Мы вдвоем мигом весь огород вскопаем.

– Не-е-е, – ответствовал Федор, – ты, эта, руки не порть. Тебе никак нельзя, тебе руки беречь надо. Я привычный.

– Ты давно один живешь? – Неизвестно почему спросил Вадим, хотя между ними с самого начала установилось молчаливое соглашение о полном невмешательстве в личную жизнь друг друга.

– А тебе зачем? – С подозрением вскинулся Федька.

– Просто так спросил, – пожал плечами квартирант, – надо же о чем-то говорить, и то все молчком, да молчком. Прости, если обидел, совсем это меня не касается…, я вообще-то не люблю советь нос в чужие дела, своих тараканов полно…

– У меня отец священником был тут неподалеку. – Неожиданно спокойно начал свой рассказ Федор. – Святой человек, и умом Бог не обделил, только, вот, детишки у них матушкой все помирали один за другим. Я, значитца, поскребыш. Осьмой ужо. Уж так они надо мной тряслись, а я тихий был, смиренный. Отец хотел меня тоже в семинарию определить. Потом в армию забрали, там меня… того, нагнул один гад. Я тогда решил: его убью и сам повешусь. Встал ночью, пошел на кухню, взял там тесак поболе. Зарезать только не смог, родителев пожалел, полсанул по срамному месту, чтоб такие уроды больше на свет не рожались от него. Орал громче хряка, меня, понятно, скрутили в бараний рог, да в тюрьму.

– Почему же ты женщин так ненавидишь? Они-то тебя, чем обидели? – Спросил Вадим, с большим сочувствием слушая горькую исповедь своего хозяина. – От мужиков-то ведь больше пострадал…

– Блуд я ненавижу. Срам и похоть! – Федор так стукнул кулаком по столу, что зазвенела посуда. – Пусть семья будет, детёв полна горница, все, как положено…, пока я срок на нарах мотал, родители мои померли от горя. Вернулся домой, а дурная слава еще раньше меня прибегла. Все стали нос воротить, да гадости про меня трепать. Ни одна девка путевая за меня не пошла, да еще диабет в тюрьме заработал, не жилец я на энтом свете. Вот, мотрю на тебя, паря, нрависьсся ты мне. Терпения у тебя много, трудисьсся с утра до ночи, такую красоту творишь, душа радуется. Я гляжу на твою картину, инда Иисус Христос босой ногой на сердце наступил, так хорошо деется. Хочу на тебя дом переписать, не спорь, знаю, что говорю. Се одно боле некому, прахом пойдет. А дом – хороший, крепкий, сам рубил, не сумлевайся, в подполье сухо. Седни к нотариусу ходил, очередь отстоял и все бумаги заполнил. И еще дело у меня к тебе есть, дуже сурьезное.

Федька встал из-за стола и удалился в свою светелку.

«Вот, те на! – присвистнул Вадим. – Наследство, значит, ну, Федор, удивил! Живи до ста лет, дорогой, ничего мне не надо…, сам – один как перст, лучше бы сиротам каким отписал…».

Хозяин вернулся в комнату, неся какой-то сверток, аккуратно завернутый с чистую льняную тряпицу.

Он осторожно положил свою ношу на чистый край стола и хитро сказал:

– Накось, глянь!

Вадим развернул тряпицу, впился взглядом в темную, слегка потрескавшуюся доску, и обомлел.

– Это же четырнадцатый век! Федор! Черная Богородица…, возможно, сам Феофан Грек, или Симеон Черный, их школа. Они тут в Серпухове работали. Откуда у тебя такая бесценная икона?

– Все мое наследство. От отца досталось. У меня их несколько береглось в подполье, на них и дом поставил. Дурак был, продал, те-то, куда поновей, оклады только богатые, серебряные, а эта, вот, сама старинная. Пожалел. Уж так меня просил один мужик, уж так молил, чуть ни в ногах валялси, деньжищ предлагал – не меряно, не отдал. Поверишь, рука не поднялась. Таперь хочу в церкву подарить. Тебе поручаю. Есть церква-то на примете, ай нет? Сыщи, пожалуйста, ради Христа…

– Есть! Есть у меня на примете храм достойный такого подарка.

– Вот, и свези им, а то не спокойно мне…, седни в городе случайно того мужика встретил, что икону-то у меня торговал, у нотариуса тоже сидел в очереди, только не признал он меня, али вид сделал…, но дожидать не стал сваво времени, встал и ушел почему-то. Мне померещилось, что следил он за мной. Только я в темноте не приметил, вижу таперь плохо от диабета.

– Обещаю! – Заверил Федора Вадим. – Дай мне еще несколько дней. Закончу работу и сразу же отвезу. А пока спрячь ее подальше, нет, дай я еще посмотрю, прямо по сердцу меня полоснуло, какая силища! Глаз не оторвать…, не думал никогда, что доведется настоящую доску увидеть своими глазами, а не копию и не репродукцию. Составом, конечно, пройтись надо, а то мухи, вон, наследили, пыль налипла. Что и говорить! Четырнадцатый век!

Неделю спустя после этого разговора, Вадим чуть свет отправился в Москву, увозя с собой в храм бесценный дар Федора.

– Где же вы пропали, Вадим Михайлович, – ласково спросил настоятель, пожимая непутевому реставратору руку. – Вся работа без вас в храме встала. Мы и деньги собрали, прихожане хорошо пожертвовали, я ведь вам еще должен остался. Не волнуйтесь, у меня все записано.

– Ничего вы мне не должны, отец Иосиф, – махнул рукой Вадим. – Я вас так подвел, но обещаю закончить, даже платы с вас не возьму, не обижайтесь, бес, как говорится, попутал. Был в Париже…, с оказией. Мне там выставку персональную обещали устроить, но, конечно, обманули. Кому мы там нужны! Там своих соискателей – пруд пруди. Но кое-какой опыт извлек, нельзя сказать, что совсем без пользы съездил. По крайней мере, убедился на собственной шкуре, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Думаю, что через недельку-другую к вам вернусь и все завершу.

– Нам бы к светлому Христову Воскресенью…, – робко высказал пожелание отец Иосиф.

– Постараюсь, очень постараюсь. А пока к Пасхе – позвольте вашему храму преподнести, вот, это. – Он достал из спортивной сумки сверток и передал настоятелю. – Это…, я тут жилье снимаю у одного хорошего человека, вы не сомневайтесь, все честно, никакого криминала. Он сын священника, и унаследовал ее от отца, всю жизнь берег, а теперь попросил меня выбрать храм, достойный такого подарка и передать. Я сразу про вас вспомнил, хотя, признаюсь, колебался немного, хотел сначала в Христа Спасителя отдать, но уж больно там новоделом отдает…, с вашим – никакого сравнения. Да, вы посмотрите, не смущайтесь, я потом над ней поработаю…, у меня с собой дома состава нужного не было, а так принес бы уже во всем, так сказать, первозданном блеске.

Видя нерешительность отца Иосифа, Вадим торжественно развернул тряпицу и отошел немного в сторонку, чтобы полюбоваться произведенным впечатлением.

«Да, поторопился я квартиру-то сдать, – вздохнул Вадим, выйдя из храма Благовещения Пресвятой Богородицы. – Где жить-то стану, если к ним вернусь? А закончить реставрацию надо. Люди на меня понадеялись, ждут. Как же отец Иосиф доске обрадовался! Будто ребенок, прослезился даже. Письмо с благодарностью Федору написал, ему приятно будет. Вот, страдалец, это же надо, такую мученическую жизнь прожить! А я еще свои пустяковые проблемишки оплакиваю, да, это тьфу, по сравнению с Федькиными бедами, мышиная возня. Тем более что сам вляпался, по доброй воле. Что же все-таки делать с жильем? В храме перекантоваться? У сторожа в коморке? А что, это – мысль. Все равно домой надо заехать, забрать кое-что…».

Вадим предупредил о своем приезде Цыпелму Тимофеевну, позвонив ей по телефону-автомату, и зашел в магазин, купить тортик к чаю.

С отвращением наблюдая, как кассирша неуклюже скребет по кнопкам кассового аппарата накладным темно-фиолетовым ногтем, длинным и загнутым как у велосираптора из фильма «Парк юрского периода», он почему-то опять подумал о своем хозяине, и сердце его вдруг сжалось на миг от безотчетной тревоги.

Цыпелма Тимофеевна пригласила Вадима на кухню, чтобы он не увидел беспорядка, созданного Кирой, и в подробностях и со вкусом живописала все подробности визита и ареста мнимого «француза» Спиридона и закончила свое повествование бесплатной адвокатской консультацией.

– Хорошо, что вы тут не живете, однако. Думаю, больше они не сунутся, ты гляди, какие у них длинные руки! Из самого Парижа дотянулись, чем вы им там насолили?

– А, лямур, – беспечно махнул он рукой и засмеялся. – Чепуха всякая. Дамочка одна меня полюбила, а я сбежал от нее, вот, и все мое преступление.

– Вадим Михайлович, могу я вас спросить…, – помявшись немного, сказала Цыпелма Тимофеевна. – Если решите не отвечать, я не обижусь, не мое это дело, однако.

– Спрашивайте, пожалуйста, у меня секретов нет.

– Скажите, вы Тамару еще любите?

Вадим внимательно посмотрел в глаза пожилой даме и задумался, словно ища у себя в душе ответа на этот непростой вопрос. Потом медленно, как бы с усилием произнес:

– Люблю.

– Это очень хорошо! – Неизвестно чему обрадовалась Цыпелма Тимофеевна. – Мне кажется, вы еще можете быть вместе. Она хорошая девушка, только запуталась немного, сама не понимает, чего хочет.

– Мы когда-то очень любили друг друга, строили планы, мечтали троих детишек завести. Я очень детей люблю, наверное, потому что один на всем белом свете, вот, и хочется большую дружную семью…. Потом она неожиданно разорвала со мной всякие отношения. Даже не объяснила ничего толком. Ладно бы, другого встретила, влюбилась, я бы еще понял. А то чепуху какую-то несла, вроде, не дозрел я до чего-то, живу животной жизнью, никаких духовных запросов у меня нет. Я унижался, умолял, но…

– Это очень хорошо, – повторила тихо Цыпелма Тимофеевна. – Теперь я за нее спокойна, когда вам в глаза посмотрела.

«Чудной разговор она завела, – подумал Вадим, выходя из своего дома. – Уж не случилось ли чего? Надо было расспросить…, или самому Томке позвонить, отчего-то у меня сегодня кошки на душе скребут, про кого ни вспомню! Не хорошо я тогда с ней обошелся, ехал ко мне человек через всю Московскую область, хотел предупредить об опасности, а я даже в дом не пустил. По-свински это как-то…, может, сейчас взять и позвонить? Нет, потом, успею еще…».

Вадим вошел в открытую калитку, Шарик поднялся с земли при его появлении и жалобно заскулил, поджав хвост.

«Странно, что это у Федора сегодня день открытых дверей? Может, вышел ненадолго и не стал запирать? Не похоже на него…, пес сам не свой, скулит чего-то…».

– Федя, ты где? Я тебе грамоту привез из самой Патриархии! Федя!

Вадим в тревоге обошел дом, и отчего-то ноги сами понесли его в сад, где хозяин собирался сегодня выстригать беспорядочно разросшийся крыжовник. То, что он там увидел, повергло его в ужас. Под самой большой яблоней лежал на спине Федор, широко раскинув руки и устремив в темнеющее небо мертвый спокойный взгляд. Из его груди торчал садовый секатор. Вадим дико закричал и побежал за подмогой.

– Скажите, Михалев, где вы были сегодня между десятью и одиннадцатью утра?

– В Москве, в храме Благовещения Пресвятой Богородицы. Разговаривал с отцом Иосифом.

– Хорошо, мы это проверим. Неделю назад убитый оформил на вас дарственную, вам это известно?

– Вы на что намекаете? Что я его из-за наследства зарезал садовыми ножницами? Никак дождаться не мог, когда он своей смертью помрет? Я себя, к вашему сведению, не на помойке нашел, а не бомж какой-нибудь! У меня, между прочим, двухкомнатная квартира в центре Москвы, я имею звание Заслуженного художника, меня даже за рубежом знают, мастерская имеется в вашем городе, официально мне выделенная Союзом художников. Могу, хоть завтра отсюда съехать, ничего мне не надо!

– Почему же вы сняли жилье у Федора Бирюкова, если тут имеете мастерскую? Чем она вас не устраивает?

– Пока я отсутствовал…, уезжал во Францию, в ней поселились бродяги, у меня не было желания с ними воевать, вот, я и поселился у Бирюкова.

– Хорошо, оставим пока это до выяснения обстоятельств, но советую вам подумать об адвокате. Как вы считаете, что грабитель искал в доме? Может быть, убитый хранил там большую суму денег? Вам что-то известно об этом?

– Про деньги я не знаю, но едва ли у него было много…, яйца он продавал в городе, птицу…, только не за этим грабитель пришел. Икона ему была нужна!

– Что за икона? Расскажите все, что вам известно.

– У Федора была доска четырнадцатого века, один человек просил ее продать…, но хозяин отказался. Постойте, он его видел неделю назад у нотариуса! Он же мне сам рассказывал! Ему еще показалось, что этот тип шел за ним до самого дома.

– Да, судя по всему, убитый хорошо знал бандита, это не было разбойное проникновение, собака бы не подпустила.

– А-а, вы думаете, наш Шарик способен укусить человека! Брехать только горазд…, – махнул рукой Вадим.

– Вы знали, где хранилась икона?

– У него в комнате, только больше уж не хранится…

– Она похищена?

– Нет, я ее как раз сегодня по просьбе покойного владельца отвез в храм Благовещения Пресвятой Богородицы и передал отцу Иосифу в дар. Он даже грамоту выписал с благодарностью…, не часто люди делают такие щедрые подарки…, это ведь – четырнадцатый век!

– Сколько, по вашему мнению, может сейчас стоить такая икона?

– Бесценная она! – Воскликнул Вадим, – сколько стоит любовь, по-вашему, доброта, совесть? Есть всему этому цена? Так и доска эта, Черная Богородица…, нет ей цены и быть не может!

Вернувшись с погоста после похорон Федора, Вадим потрепал Шарика по лобастой голове и грустно сказал:

– Вот, и осиротели мы с тобой, псина. Что ж, надо жить дальше. Посадим картошку, яблони побелим, как Федя планировал. Может, я еще женюсь, детишки будут тут бегать, тебе хвост крутить…, не возражаешь?

Вадим вздохнул и, отыскав в мобильнике номер Мары, решительно нажал на кнопку вызова.