Начну издалека.
В детстве меня все любили. Бабушка кудахтала надо мной, как наседка, оберегая от всех. Отец – тот вообще души не чаял, все ему говорили, Матвей Львович, сынок Ваш, – вылитый Вы. Мама – ну, мама, как все мамы.
Но вдруг, среди всей этой любви и заботы, наваливались какие-то страхи, которые я объяснить не мог.
И тогда меня вели к врачам. Те склонялись надо мной с палочками и зеркалами и говорили, что нечего тут волноваться, обычные детские страхи. Пройдет.
Потом была юность. Школа. Первая любовь. Охи и вздохи…

И вдруг находил себя, лежащим вечером в своей комнате в тоске и печали. Как сейчас помню, смотрю в потолок, бегут по нему огни от машин, проезжающих по улице. Я слушаю Высоцкого или Окуджаву, больше Окуджаву: «Мне надо на кого-нибудь молиться, подумайте, простому муравью…». Тоска и печаль… Но отчего?
Дальше институт. Завод. Армия. Снова завод. Наконец, кино, которым с детства бредил. Мечты сбываются, я становлюсь сценаристом.

Сейчас вижу, – я забивал пустоту. Она только возникала во мне, и я тут же заглушал ее каким-нибудь действием. То судорожно писал сценарий, то снимал, то философствовал о какой-нибудь ерунде и краем глаза ловил взгляд женщины. Я был ей интересен. Собственно для нее и трындел.
Но несмотря ни на что, тоска все же пробивалась. Тогда я задумывался. Даже однажды в общежитии Высших режиссерских курсов, на пике, казалось бы, сбывающейся мечты, открыл окно 12-го этажа и подумал: «А, что если?.. Раз, и никаких вопросов…».

Потом был отъезд в Израиль и тоска первых двух лет. Зачем? Что привело меня сюда? От чего бежал и к чему пришел? И что, вообще, вся эта жизнь?.. Для чего, короче, родился? А тут ещё звонят из России друзья и кричат в трубку: «Ты не представляешь, как прошла твоя премьера! Тебя все искали!.. Все хотели поздравить!.. Ну, когда ты возвращаешься?!».

Но и это все я заглушил. Начал снимать и в Израиле, писать сценарии, только бы меньше думать, для чего все это? И, знаете, дело пошло, обо мне стали говорить… Даже брал призы какие-то.

И вот он – 1995 год. Просыпаюсь от звонка. Два часа ночи. Хватаю трубку. Из темноты выплывает голос моего близкого друга Фимы, родного человека, с которым столько пройдено.
– Миши нет, – слышу.
– Что?! – не понимаю.
– Миши нет, – повторяет он монотонно.
– Что значит, нет?!
– Наш Миша погиб.
И уходит земля!
Мишу я знал открытым, улыбающимся мальчиком, восторженным, не умеющим скрыть своих чувств. Помню, он кричал моей маме: «Роза Семеновна, вы так делаете рыбу, а можно я всё съем!». Я помню, как мы с ним ходили в обнимку, пели песни, он заглядывался на девушек и говорил: «Какая красивая!». Он был открытый, наивный, родной, он был мне, как сын… И вдруг!.. Звонок в ночи и бесцветный голос Фимы. «Наш Миша погиб.»

Я сразу лечу в Америку. На похороны не успеваю. Но семь дней мы с Фимой бродим по серому Бруклину. Фима, вдруг поседевший в этой беде, поникший, шел, разрезая ветер, ничего не видя от горя. Вдруг появлялись слезы от боли и непонимания, и он останавливался, разводил руками и, превозмогая отчаяние, спрашивал: «Ну, почему?!».
Как назло, по дороге, нам встречались какие-то типы, которые рассказывали истории о кричащем в темноте мальчике, которого тащил поезд, о том, как его, окровавленного, выносили из-под вагона. Не знаю, как выдержал Фима?!.. И Ира – его жена. Не знаю!.. Я с ними был неделю. Сделал, что мог. Как мог, поддержал. И уехал, оставив их наедине с бедой.

Вернулся в Израиль. Надо было снова впрягаться в жизнь, писать, снимать, бежать, зарабатывать… Впрягся. Никуда не денешься.

А через месяц снова звонок. Теперь от мамы.
– Сынок, – сказала мама. – Ты только не волнуйся, папа умер.
Это было уже слишком. Я, конечно, знал, что это произойдет. После двух инфарктов, инсульта и всего цветника болезней, не живут до 120. Но все-таки всегда человек надеется на чудо… Оно не произошло. Папа дожил до 67. Он был оптимистом, его все любили, а я больше всех. Его провожал целый город.
Я вернулся после похорон. Поехал в Иерусалим к Стене Плача. Сказали, надо молиться. Ходил вдоль Стены туда-сюда, сидел, думал, смотрел…
Тогда-то снова и вернулись эти вопросы. Просочились. Нашли время.
Те же вопросы. Что я?.. Почему все так?.. Для чего живет человек, черт побери?!..

Ну, и что дальше вы думаете?
Через месяц я уже снова снимал. Снова окунулся в этот «экшен», придумывал себе занятия, чтобы бежать от вопросов. Загнал их в себя снова на полгода.
Через полгода делаем мы с Герцем Франком фильм «Человек стены», идет дело непросто, торчу в монтажной днями и ночами.
Звонит жена.
– Знаешь, – говорит, – я сейчас прочитала в газете, Лайтман набирает курс каббалы. Может, сходишь, послушаешь.
Никогда я ни во что такое не верил. Ни религии, ни течения, ничто меня не тянуло. Но тут, думаю, дай, схожу!.. И чтобы не зря сходить и соединить полезное с приятным, я звоню на телевидение и говорю им: «Хотите сюжет о каббале?». «Хотим», – отвечают.

– Тогда, – говорю, – я схожу, посмотрю, стоит ли это дело сюжета, ну, а потом и сниму. Про себя думаю, неплохо бы заработать, накручу мистики, дыма… Народ это любит.

И вот, иду я к Лайтману.
Квартира старенькая. Сидит за столом седой человек, лет 50-ти, с живыми глазами. Смотрит на нас. Собралось 20 человек.
Оглядываюсь. Пока все довольно примитивно. Ни горящих тебе свечей, ни каббалистических знаков, ни красных ниток, ни святой воды, ничего. В общем, снимать нечего.
Ну, думаю, посижу для приличия минут двадцать и пойду.
Подходит время.
Лайтман начинает говорить.

Спросите меня, помню ли я о чем он рассказывал, не помню.
Помню только, что произошло со мной. Я замер. Вот, как сидел, так и застыл. Время, страна, кто я, что я, для чего пришел сюда, – всё исчезло. И как-то очень естественно пришла мысль: – Это мой дом. Я искал его всю жизнь. И я отсюда никуда не уйду.
Я сидел и вздрагивал от каждого слова. Каждое слово, – оно было обо мне. Я получал ответы на вопросы, которые затушевывал держал в себе все эти годы. Все мои страхи, мое одиночество, тоска, беспокойство, счастье, несчастье, жизнь, смерть, – всё вдруг проясняилось. И я понял, что вся моя жизнь была именно так устроена, чтобы привести меня сюда, сейчас, в эту неказистую квартиру, к этому Белому, как я его про себя назвал.
Дышать боялся. Спугнуть боялся это счастье. Так и просидел, не вздохнув, полтора часа. Пока не услышал: «На сегодня – всё. Кто захочет, приходите на второе занятие».

Вот так я присел в квартире Лайтмана 20 лет назад, по совету моей любимой жены, с тайной мыслью сварганить сюжет для телевидения и подзаработать.
И до сих пор сижу.
Я встретил моего Учителя. О нем еще буду много рассказывать. Есть, что рассказать.

С этого момента начинается другая жизнь.